ЛИСИД

- Ведь тот, мой друг, кто искушен в любовных делах, не восхваляет любимого до

того, как одержит над ним победу, страшась неожиданностей в будущем. Вместе с

тем и красавцы, когда кто-либо восхваляет их, преисполняются высокомерием и

самомнением. [...] И чем они самонадеяннее, тем ведь труднее поймать их в сети?

- Видимо, да.

- Каким же тебе покажется охотник, во время погони лишь спугивающий дичь и

делающий ее тем самым неуловимой?

- Ясно, он покажется мне негодным охотником.

- А разве это не безвкусица, когда слова и песни не очаровывают, но лишь

возбуждают? [...] Смотри же, Гиппотал, как бы ты не оказался виновным во всем

этом из-за своей поэзии; я думаю, тот, кто поэзией вредит самому себе, не может

считать себя хорошим поэтом: ведь он себе враг.

- Ты прав, клянусь Зевсом, - сказал Гиппотал. - Это было бы страшной

бессмыслицей. ...Скажи мне, с помощью каких слов и действий можно стать милым

своему любимцу?

... Я едва не сказал: вот так, мол, Гиппотал, надо разговаривать со своим

любимцем, стараясь его унизить и подавить, а не так, как ты это делаешь, кружа

ему голову похвалами и тем самым расслабляя его.

- Те, мой друг, кто утверждают, что подобное дружественно подобному, кажется

мне, дают только понять, что хороший человек может быть другом лишь хорошему

человеку, дурной же человек никогда не достигнет истинной дружбы ни с хорошим

человеком, ни с дурным. [...] Дружит ли подобный с подобным, насколько он ему

подобен, и полезен ли такой человек другому, подобному ему человеку? Или лучше

вот так: какую может принесити пользу или вред любое подобное любому другому

подобному, кои оно не принесло бы себе самому? Либо что оно может претерпеть,

если не то, что и от самого себя? Как могут такие подобные люди тянуться друг к

другу, если они не могут оказать друг другу никакой помощи? [...] Значит,

подобный подобному не друг. А хороший человек может быть другом хорошему в той

мере, в какой он хорош, а не в той, в какой он ему подобен?

Следовательно, ни подобное подобному, ни противоположное противоположному не

бывает дружественным. [...] Мне представляется, что существуют как бы неких три

рода - хорошее, дурное и третье - ни хорошее ни дурное. [...] И при этом ни

хорошее хорошему, ни дурное дурному, ни хорошее дурному не бывают дружественными

- это запрещает наше прежнее рассуждение. Т.о., если что и бывает дружественным

другому, то остается ни хорошее ни плохое в качестве дружественного либо

хорошему, либо такому же, как оно само. Ведь плохому ничто не может быть

дружественным.

Или же в действительности дело обстоит так: все эти усилия делаются не ради

средств, употребляемых для достижения поставленной цели, но ради цели, во имя

которой пускаются в ход эти средства? Часто мы говорим, что высоко ценим золото

и серебро; однако это не вполне верно: выше всего мы ценим то, во имя чего мы

копим и золото и все остальные средства. [...] Не то же ли самое относится и к

дружественному?

Итак, благо любят по причине зла... Если ничто не наносит нам более ущерба и мы

не ожидаем для себя никакой пользы, именно тогда становится ясным, что мы любим

и ценим благо из-за присутствия зла, как некое лекарство от этого зла, зло же

приравниваем к болезни; а при отсутствии болезни нет нужды ни в каком лекарстве.

Такова природа блага, и любим мы его по причине зла, когда сами находимся

посередине между благом и злом; само же по себе - как самоцель - оно ведь не

приносит никакой пользы?

ХАРМИД

...Залмоксид... говорит: "Как не следует пытаться лечить глаза отдельно от

головы и голову - отдельно от тела, так не следует лечить и тело, не леча

душу... если целое в плохом состоянии, то и часть не может быть в порядке. Ибо

все - и хорошее и плохое - порождается в теле и во всем человеке душою, и именно

из нее все проистекает, точно так же как в глазах все проистекает от головы".

[...] Лечить же душу, дорогой мой, должно известными заклинаниями, последние же

представляют собой не что иное, как верные речи: от этих речей в душе

укореняется рассудительность, а ее укоренение и присутствие облегчают внедрение

здоровья и в области головы и в области всего тела.

Критий, услышав эти мои слова, воскликнул:

- Мой Сократ, головная боль была бы для юноши истинным даром Гермеса, если бы

она вынудила его ради головы усовершенствовать и свой разум. Скажу тебе, однако,

что Хармид отличается от своих сверстников не только своим внешним видом, но и

тем самым, ради чего нужен, по твоим словам, твой заговор: ведь заговор служит

приобретению рассудительности, не так ли? [...]

- Это и справедливо, Хармид, - отозвался я, - чтобы ты отличался всем этим от

других... Если же ты, как говорит нам Критий, уродился достойным человеком и по

своей рассудительности... ты не нуждаешься в этом случае ни в каком заговоре...

[346] Мне представляется наилучшим такой способ рассмотрения: ведь ясно, что,

если тебе свойственна рассудительность, у тебя должно быть насчет нее свое

мнение. Она необходимо должна, если только она тебе присуща, возбуждать у тебя

определенное ощущение, из которого у тебя возникало бы о ней некое мнение - что

такое эта рассудительность и каковы ее свойства. [...] Скажи, что называешь ты,

согласно твоему мнению, этим именем?

Но он сначала заколебался и не склонен был отвечать. Затем, однако, сказал, что

рассудительностью кажется ему умение все делать, соблюдая порядок и не спеша, -

в пути, и в рассуждениях, и во всем остальном также. "Мне кажется, - добавил он,

- что в целом то, о чем ты спрашиваешь, можно определить как некую